Тел. 8 910 453 64 43
Эл. адрес: stepanovev@mail.ru

Ян Бруштейн. Плацкартная книга. (Книжная серия «Авангранды»). – М.: Издательство Евгения Степанова, 2017.


На недавней презентации в клубе литературных встреч «Август» (он действует при областной научной библиотеке) его руководитель, известный ивановский и российский поэт Ян Бруштейн, представил аудитории свой очередной, шестой сборник «Попутная книга». В него вошли избранные стихи, написанные в основном за последние пять лет. Самое, пожалуй, новое в нем – сконцентрированность, не столь явно заметная в предыдущих книгах, замечательных по доверительности лирических размышлений автора о тех состояниях души, которые далеко не всегда выносятся на свет и суд. А именно о том, о чем в четвертой строке знаменитого пастернаковского: «Во всем мне хочется дойти / До самой сути. / В работе, в поисках пути, / В сердечной смуте», - а еще раньше в пронзительном пушкинском «Воспоминании»: «И горько жалуюсь, и горько слезы лью, / Но строк печальных не смываю».
Но в том-то, наверное, и прекрасная гармоничность русской поэзии, что в ней всегда лейтмотивом звучало так хорошо сформулированное Блоком: «Простим угрюмство – разве это / Сокрытый двигатель его? Он весь дитя добра и света…» У Яна этот упрямый мотив отчетлив во многих стихах, а особенно в заключительном двенадцатистрочнике «Плацкартной книги» и этой подборке стихов из нее, предлагаемой нашим читателям.

Ян БРУШТЕЙН

* * *

Страница тронется, как поезд,
В нее я странником войду,
В плацкартном сяду, успокоясь,
Что все-таки не на войну.
А за окном, давно не мытым,
Куда смотрю из-под руки –
Деревни с их нехитрым бытом,
Дороги, реки, старики...
Там часто и людей не видно,
Там печи дымны, зимы длинны,
Но здесь – России сердцевина!
И, чтобы все соединить,
Я карандашиком старинным
Тяну прерывистую нить.
И эти буквицы кривые,
Как новобранцы боевые,
(Визжит гармошка, словно плеть)
Стараются, пока живые,
Не помереть, так песню спеть.



* * *

Мой внутренний Ленинград истаял и обветшал,
Он давно не прикрепляется
к пространствам и вещам.
Но там, на Петроградке,
словно крепкий зуб, мой дом,
И братья мои еще не сгинули за кордон.
Крылатые львы, озябли вы на мосту,
Вскрикиваете простуженно:
в Москву, мол, летим, в Москву!
Разбрызгивая позолоту, раскалываете пьедестал.
Пришёл бы я к вам, родные, но выдохся и устал.
Мой внутренний Ленинград,
осыпающийся с холста,
Печальны твои кварталы, и невская гладь пуста.
Вываливаются из рамы, обугливаются края...
Но можно там встретить маму с коляской,
в которой я.



Душа

Не представляешь, какой раздается рык,
Когда душа вырывается из норы.
Куда ее загнал, запихал, запинал ты сам,
И выл, и плакал так, что больно было глазам!
Думал – всё... Не очухается, сволота,
А то завела моду: это и то ей не так,
Чуть что – бьется в падучей,
болью болит, криком кричит,
В подпол ее, в погреб, под замок, и в реку ключи!
И беги – свободный, пустой, греми, как ведро,
Такой прозрачный, что видно, как истаивает нутро,
Как растворяется твоя тень,
в пыль разбивается, в прах.
Но ты утешаешь себя: это трудно на первый порах,
Потом притрется, и станет, глядишь, как у всех,
И вроде любовь, и вроде стихи, и вроде успех,
И смех как икота,
и температура стремится к нулю...
Но вдруг замечаешь, как руки сами вяжут петлю.
И тогда та, что почти уже умерла,
Срывает замки, сжигает все двери дотла!
Какая нахрен коламбия пикчерс, какой боевик!
Так только у нас бывает: крича, круша,
Прибьет, обнимет, согреет, сорвется на крик
Родная, дурацкая, злая твоя душа.



* * *

Не дал ни злата мне, ни чина
Насмешливый, плешивый век.
Его я прожил самочинно,
Как вольный ветер в голове.
Когда же босым по траве,
Забрав с собой одни морщины,
Седой, заслуженный мужчина,
Отбывший жизнь, а может, две,
Я побреду туда, где свет,
Где горизонт и сед, и розов,
Где сам себе я незнаком,
Где никого, возможно, нет,
Где говорить я буду прозой,
А думать, может быть, стихом.



Шалтай-Болтай

Шалтай-Болтай... Трагический разлом:
Когда Шалтай проходит напролом,
Сжимает сердце слабому Болтаю!
Он тих и робок, он читатель книг,
Когда Шалтай несется напрямик,
Душа сквозит, от этой боли тая.
Кто я? Скорее – книжник, стихоплет,
Но все ж туда, где плющит или прет,
Меня уводит ярость кочевая.
Тогда кричу я небу: «Погоди,
Услышишь, как стучит в моей груди
Неистовая мельница Шалтая!»
И пусть за фалды держит слабый брат,
Мои лохмотья тают и горят,
Под ними тяжким грузом зреют латы.
Растай, Болтай! Ведь ты, как шепот, чист...
А на разбойный, неспокойный свист
Мой конь летит, тяжелый и крылатый.
Ночью…


Господи, я сомнением вывернут весь!
От хулы до молитвы мой шаг неровен.
Когда невозможны ни высь, ни весть,
Я сам себе жертвенник, сам себе овен.
Ждал ли я этого – больной спины,
Умирающей памяти, растворения в пране?..
В моей пустыне раскалены
Камни, с которых сойти не вправе.
Но обожженной своей стопой
Я повторяю попытку шага.
Господи, как же мне быть с тобой
Ночью, когда не горит бумага?



Рассветное

С одра долгоиграющей болезни
Вставать придется тотчас, хоть облезни,
Поскольку то восход, а то рассвет,
И птицы в окна клювами колотят,
Оголодали в крике и полете,
Им зрелищ до фига, а хлеба нет.
Несу я корки прямо на ладони.
В груди стучат затравленные кони,
Которые не знали никогда
Узды, кнута, а только страсть и ярость.
Им не указ моя смешная старость,
Им срок и время – вовсе ерунда!
Что птицам наша суета земная!
Клюют и благодарности не знают,
И только колченогий воробей,
Схватив отдельно брошенную крошку,
Мне подмигнул, но отскочил сторожко
И усмехнулся криво: «Не робей!»
Летели птицы, звали за собой...
Но воробей – он местный, здешний, свой.



* * *

Снова яблони тяжко плодами больны,
Снова трогают землю ветвями.
И заметно, что лист отдает без борьбы
Эту почву, забытую нами.
В одичавшем саду хорошо помереть
В будний день, предположим, что в среду.
И, уже растворившись почти что на треть,
Закатиться под вечер к соседу.
И немного поесть, и немного попить,
И спросить самогона с калиной...
И найти, и срастить поврежденную нить
Жизни, ставшей негаданно длинной.
И блаженно смотреть, как текут искони
Стаи птиц, расчертивших полкрая.
Привалиться спиной к деревянной стене
И дышать, ничего не желая.



* * *

Пространство неспешного сада
Светло и беспечно,
В саду этом думать не надо
О грешном и вечном.
А нужно любовно касаться
Деревьев и речи,
И может на миг показаться,
Что мир безупречен.
Как будто бы вспомнило тело
О детском и важном,
Как будто бы жизнь пролетела
Легко и отважно.