Сама фамилия его уже звучала экзотической музыкой, обволакивающей и драгоценной. Бальмонт… Словно цветок космических стран раскрывался, даря необыкновенным содержанием.
Константин Бальмонт был поэт музыкальных переливов, торжествующего звука, нежных его оттенков, бархата речи, но и – ее млека и смысла…

Он был мистиком; сквозь созвучия, соплетаемые им, предлагаемые миру, словно просвечивали иные планеты, чья образность и определяла наш мир, повседневный. Но повседневность как раз претила Бальмонту.
Ему логично было влиться в символизм: широкую реку, отсвечивающую лиловыми и фиолетовыми огнями, ибо мистицизм оной держался именно на изобилии таинственного, что так любил Бальмонт.
Он был вестником всеобъемлющих доброты и красоты, он волхвовал, в то же время определяя с предельной четкостью:

Круг всеобщности, словно очерченный старым русским философом Николаем Фёдоровым, проступал и раскрывался с волнующей фантастической силой.
Ах, как мало и слабо чувствуют люди на земле единство свое с другими людьми и со всем миром!
Ах, как можно было бы изменить в лучшую сторону жизнь людей, если бы это чувствование сделалось всеобщим!
Бальмонт сиял звукописью: Будем, как солнце!
…Но и трагизм бытия изломами просвечивал в поэтических волнах Константина Бальмонта, вспыхивали свечи погребальные, и ангелы опальные скорбно склонялись над гипотетическими мраморными плитами:

И он различал аромат солнца.
Капли мистического меда, словно волшебная преображенная кровь, блестели на изломах его сонетов; и мир его – насыщенный и темпераментный, мистический и своевольный – колыхался, обширно поднимаясь к небесам духа.